В классики играют так; носком ботинка подбивают
камешек. Что для этого надо: ровную поверхность, камешек, ботинок и еще --
красиво начерченные классики, начерченные мелками, лучше разноцветными. В
верхней клеточке -- Небо, в нижней -- Земля, и очень трудно с камешком
добраться до Неба, обычно где-нибудь да просчитаешься -- и камешек выскочит
за клетку. Постепенно, однако, необходимые навыки приобретаются, научаешься
прыгать по всяким клеткам (есть классики-ракушка, прямоугольные, смешанные,
но в эти играют реже всего), и в один прекрасный день оказывается, что ты
можешь оторваться от Земли и проскакать со своим камешком до самого Неба,
взойти на Небо ("Et tous nos amours, -- прорыдала Эммануэль, уткнувшись
лицом вниз), плохо только, что как раз в этот момент, когда почти никто
вокруг не умеет добираться до Неба, а ты научился, в этот самый момент
кончается детство и ты зарываешься в книги, ударяешься в тоску по бог знает
чему, теряешься в созерцании другого Неба, к которому еще надо учиться идти.
А поскольку с детством ты уже распрощался ("Je n'oublierai pas le temps des
cerises"189, -- отбивала Эммануэль ногами по полу), то забываешь: чтобы
добраться до Неба, нужны камешек и носок ботинка. И Гераклит знал это, сидя
в дерьме, и Эммануэль, наверное, тоже, еще соплячкой, еще когда для нее
цвели вишни, или эти два педераста, неизвестно каким образом оказавшиеся в
зарешеченной машине (дверца открывалась и закрывалась, раздавался визг,
хихиканье и свистки), эти двое хохотали как сумасшедшие, глядя на Эммануэль,
лежавшую на полу, и Оливейру, который с удовольствием бы закурил, да не было
ни спичек, ни сигарет, хотя он не помнил, чтобы полицейские шарили у него по
карманам, et tous nos amours, et tous nos amours. Камешек и носок ботинка,
Мага это знала прекрасно, а он -- не так прекрасно. Клуб знал более-менее
хорошо; камешек и носок ботинка -- с детских лет в Бурсако или в предместье
Монтевидео они указывали прямой путь на Небо, и не нужны были ни веданта, ни
дзэн-буддизм, ни разнообразные эсхатологические представления, да, прямиком
на Небо, орудуя только ботинком и маленьким камешком (c)Х.Кортасар

Are they really here
Or just in my mind (in her mind)
Oh and can you feel the fear
Of what lies behind their eyes
They came from the walls
They tortured us all
And drove us away from our home

Here in the night
They are calling my name
(so she goes)
There is no wrong or right
But I'm losing this game
(and she knows)
What can we do
What can we say
(they don't know)
If it wasn't for you
We would never run away
(but they go)

By the garden gate
I sit with my brother
I just hope it's not too late
For my father and mother
Shall we go back inside
There's no reason to hide
We can fight and take back our home

They say when the wolves come out of the walls, it's all over.
But it's not all over, coz we won't go. We won't go!

Here in the night
They are crying in pain
(and she knows)
Everything is alright
We did not fight in vain
(they won't go)
We know what to do
And we know what to say
(now they know)
There's no power in you
We will not run away
(we won't go)(с)Hungry Lucy

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

Ні словечка йому не сказав старий,
Мовчки вивив коня за ворота.
Потихеньку осіння лилася згори
На степи позолота.

А коли упав перший у жовтні сніг,
Лист прийшов увесь пом’ятий:
За далеке майбутнє ліг
У бур’ян головою спати.

До товару... По воду... А день за днем...
Знов подвір’я взялось травою...
Серце, серце! З твоїм вогнем –
У бур’ян головою!(c)Євген Плужник

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

Grief is a mouse –
And chooses Wainscot in the Breast
For His Shy House –
And baffles quest –

Grief is a Thief – quick startled –
Pricks His Ear – report to hear
Of that Vast Dark –
That swept His Being – back –

Grief is a Juggler – boldest at the Play –
Lest if He flinch – the eye that way
Pounce on His Bruises – One – say – or Three –
Grief is a Gourmand – spare His luxury –

Best Grief is Tongueless – before He’ll tell –
Burn Him in the Public Square –
His Ashes – will
Possibly – if they refuse – How then know –
Since a Rack couldn’t coax a syllable – now.(c)Эмили Дикинсон

Легче понять, зачем пишутся книги, чем осознать, зачем они читаются.


Человек всегда найдет средство уйти во "внутренний мир" из внешнего, если внешний мир, созданный другими, страшен.

По оценкам американских (и российских) психологов мощнейшим фактором, противодействующим "уходу", является религиозность.


Ритуал и обряд это слепок когда-то живого человеческого взаимодействия.


Надо играть. Надо придумывать для себя или для других все новые забавные или страшные игры, которые щекотали бы нервы и придавали бы вкус ежедневному существованию.

...оставаясь по окончании игры тем, кем был до ее начала.


Страдание можно уничтожить двумя путями: разрушив внешний мир как источник страданий или умертвив самого себя. Болит только живое/


Убивая маленького ребенка, преступник совершает акт расплаты со своим прошлым и с собой в лице ребенка как с источником боли.


...искать причины крайней жестокости, насилия следует не на поверхностном уровне (социальном, биологическом и даже личностно-психологическом), а на бытийном уровне, рассматривая основные отношения личности с жизнью и смертью, с другими людьми, миром в целом и самим собой.


Мир потенциального самоубийцы трагичен: печально настоящее и таким же будет будущее (а может быть, его вообще не будет), прошлое было прекрасным. Психологическая экзистенциальная травма не в прошлом, а в настоящем. Это – одиночество. В психологическом пространстве "Я" человека становится крохотным, отрицательным, ничтожным, а мир – огромный, красивый, хороший, но чужой и недоступный. В этом мире борются не добро и зло, а жизнь и смерть/


Нам отпущен миг времени и частица свободы для того, чтобы распорядиться свои мгновением, искрой сознания, осветившей мир.

"благоговение перед жизнью"


Нет ничего более трагичного, чем видеть прочерк, пустоту между двумя датами – рождения и смерти. Благо свой прочерк мы не увидим.

Но иллюзия "смысла жизни", выходящего за пределы индивидуального человеческого существования, – единственная иллюзия, которая заслуживает доброго слова. (c)В.Н.Дружинин

Я здесь. Поэтому я с вами навсегда(с)Experiments Lain

Исповедь китайского лиса-оборотня
читать дальшеДля обычной зоологии китайский лис не очень отличается от остальных, но это не так для зоологии фантастической. Статистика указывает, что продолжительность его жизни колеблется от восьмисот до тысячи лет. Считается, что это существо приносит несчастья и что каждая часть лисьего тела имеет волшебное назначение. Ему достаточно ударить хвостом об землю, чтобы вызвать пожар, он может предсказывать будущее и принимать образы стариков, или невинных юношей, или ученых (Хорхе Луис Борхес. «Книга вымышленных существ»).
У кицунэ может быть до девяти хвостов (Википедия).


I.
Хорошо быть лисой. Особенно китайской. Встретишься с человеком в чистом весеннем поле (бежала по черной пашне, тявкала, искала мышь), а человек посмотрит в твои синие равнодушные глазки, на два твоих колдовских хвоста (а третий растет), слезет с коня и говорит: — Хочешь со мной жить?

Сидишь на попе в жирной апрельской земле, лижешь свой первый хвост и отвечаешь: «Нет».
Но человек не слышит «нет» (такая его человечья доля, такое твое лисье проклятье). Жаворонок вьется в небе, свиристит. Мышь под землей скребет. Трава беззвучно растет. Каждому свое. Человек всегда слышит «да». Смотрит на тебя как на свою собственность и не видит: ни первый хвост, ни второй, ни третий, который уже растет, ни морду в усах.
— Значит, будешь жить со мной? — говорит.
— Значит, буду, — отвечаешь уже, как смирился.
И вот уже везут тебя домой.
Матушка, матушка, что во поле пыльно,
Сударыня-матушка, что во поле пыльно.
А то и пыльно, что три хвоста дорогу метут.

II.
«...достигнув пятидесяти лет, лиса может превращаться в человека; в сто лет — обретает способность узнавать, что делается за тысячу ли от нее; в тысячу лет — способность общаться с Небесами. Справиться с такой лисой человеку не под силу. Нрав же у нее непостоянный, превращения бесконечны, и обольщать она умеет... <...> ...собираясь превратиться в женщину, лиса берет теменную кость умершей женщины; если же лис желает превратиться в мужчину, он берет такую же кость, но мужскую. Возложив эту кость себе на макушку, они принимаются кланяться луне. Ежели превращению суждено совершиться, кость удержится на голове при всех поклонах. Ну а коли не удержится — значит, не судьба!» ( Г. Л. Олди «Мессия очищает диск»).

Первый год прошел. Второй год прошел. Третий год платком помахал.
Лежит человек с тобой, живой, горячий. Лежит, как в могиле. Тобой же закопанный. Плачет. А любой плачущий человек, как ребенок. Девочка, мальчик, собачка.
Как его отпустить? Как его ударить? Как ему сказать: я не люблю тебя?
В самую мякоть сказать: «Ничего у нас не получится».
Лиса не умеет в таких случаях говорить «нет». Всегда — «да».
(Это же только человек — честный воин, с большой буквы и не как все — способен рубануть по пальчикам из любовной могилы, которые царапаются, лезут, уцепиться пытаются, жить хотят. Лиса рубануть не может. Жалко ей. Что ж с нее возьмешь: она же — подлая.)
«Ну что ты, не плачь, я еще с тобой поживу», — говорит.
И вот ребенок перестает плакать, и встает с постели взрослый человек, и в глазах его степь. Темная, тысячелетняя.. «Мое» говорит, «мое», «никому не отдам» и тянет тебя эта безымянная, неразличающая тебя, но внимательная к твоим движениям сила — в дырку, в душную человечью нору. Глядит пристально. Наблюдает. Стережет.
За дверьми — хозяйство, укорененность, родня, пес цепной лает. У тебя — за плечами — ничего. Окно одно. В окне — луна. А хотелось бы — жаворонка, мышку. В небе — полетать.
Но не тут-то было.
Хвать тебя за горлышко, перехватил за холку: вот тут летать — полезно (показывает на постель), а вот — тут нет. Не полезно.
И опять глазами темными смотрит. А в них бездна.
(Эта бездна — у них любовью зовется. Тупая, жаркая, злая, аж дрожь берет)
Висит лисичка — за холку схваченная — вниз головой. Ботинки хозяина рассматривает.
— Я люблю, когда я у тебя один, и ты у меня одна, — лисе говорят.
Лиса послушно кивает. Хотя сама и не навязывалась.
(При этом у человека корова в хлеву мычит, дети чужие за стенкой визжат: справное все же хозяйство, с цветочками.)
— Но и это еще не всё, — продолжает настаивать человек (степь же, она, оказывается, разговорчивая). — Мне нужна только правда. Никогда не лги мне. Ложь разлагает. Запомни это.
Бабах, приехали.
Извернулась, цапнула за руку, вырвалась, на пол брякнулась, в стойку встала (задом к углу, пастью в говорящему):
— Правду хочешь? Так ты же знаешь, ее, правду-то... Лучше меня знаешь. При твоей-то чувствительности. Оттого и плакал. Или, может, ты плакал, что тебя блохи замучили?
Молчит.
Опять начинает плакать.
— Хорошо, — говорит лиса с закипающим раздраженьем. — Хочешь свою поганую правду? Возьми ее: не люблю я тебя.
— Нет, — отвечает, плача. — Любишь. Потому что я знаю, что у тебя любовь ко мне — есть. Я ее чувствую. Когда ее не станет, я уйду. Или тебя прогоню.
(Прогонишь, ага, как же... А внутри — у лисы пустота.)
— Ок, — говорит, — есть.
Ложится обратно в постель, сворачивается в крендель и вылизывает себе четвертый хвост.
А пес человека за дверью заливается злобным лаем. Даром, что трахнутый на голову кобель. Но чует. Давно его усыпить надо. Ненавижу его.

III.
«- Я решительно ничего не боюсь, — отвечал лис. — Однако лет десять тому назад, когда я был по ту сторону горы, я как-то украдкой поел на полевой меже, и вдруг явился какой-то человек в широкой шляпе, с орудием, искривленным на конце, в руках, — и чуть было не убил меня. До сих пор еще его боюсь» (Пу Сун Лин. «Рассказы Ляо Чжая о чудесах»).

Каждый человек для другого человека учитель (это мне тоже одна китайская чернобурка сказала). Я недавно лишний раз в этом убедился. — Будешь любить меня? — спросил лис. — Буду, — ответил путник.
А потом передумал.
Тут лис и взбесился.
Спасибо — за науку.
...Долго себе кусал пятый хвост, до неба скакал и высокими деревьями оборачивался (есть у него такая привычка: умеет навести морок). Фальшивой луной в небе висел.
Уж насколько казалось был лис просветленный, не первый уже хвост на себе таскал, а тут совсем распоясался. Ибо такая черная злоба его душила, что даже ночью случайно кошечку (которая привыкла с ним спать, сирота несчастная) придавил за шею и не отпускал. Пока кошечка со страху не описалась. Только тут и опомнился. Что ж это за любовь такая, что если мне отказали в любви (пусть и пообещав), то я так на бедной животине сублимируюсь? (А дали бы право — и самого виновника не пожалел бы: убить не убил бы, а жизнь попортил бы.)
А вот такая и есть эта любовь... Обычная. Человеческая. Про которую песни поют и стихи пишут. О которой в каждом уютном черно-розовом интернет-дневничке мальчики и девочки разного возраста тоскуют и плачутся.
Когда любой человек (в которого ты якобы влюблен) тебе не лис, товарищ и брат, а подспорье, функция и театральный задник. А иначе — откуда это унижение: «отказ от моей любви»? Разве отказавшись от меня, меня можно унизить?
Можно.
...отчего же так душно, — спросила лиса однажды у одного человека на «Одноклассниках» (есть такой милый человечий загончик).
— А оттого и душно, — ответил он, — что ты и не ты вовсе, а какой то крантик в чьей-то судьбе, и это уже невозможно терпеть. Потому что нужно дышать. — Потом помолчал и добавил: — крантик ведь еще и потому, что часто тебя не видят тем, кто ты есть на самом деле, — а придумают какой-то образ и живут с ним. А ты ходишь по ночам, куришь на балконе, а она спит и ей снится, что у нас дети.
Кстати, о детях. Они у нас, кстати, тоже — есть.

IV.
«Мальчик, слыша, как мать смеется или говорит, всякий раз быстро вскакивал и зажигал огонь. ...Это у всех домашних вызывало признание его храбрости. Однако его игры стали какими-то непутевыми. Целыми днями он изображал каменщика и накладывал на окно кирпич и камни. Его останавливали — не слушался, а если кто-либо уносил хоть один камень, так он катался по полу и капризничал» (Пу Сун Лин. «Рассказы Ляо Чжая о чудесах»).

... Я все хочу спросить, дорогие мама и папа. А также все остальные мои родители... Я вас звал? Я вас искал? Нет. Я просто бежал по пашне. Все, что я хотел получить (мечтал, надеялся) — не получил. Мышь ускользнула, жаворонок не дался. Вы же ступили на землю, увидели меня и спросили: хочешь быть со мной? — Нет, честно ответил я. И всё закрутилось.
Вы говорили, что любите меня. Я молчал. Вы говорили, что любите меня всего (но при этом менялись в лице, если я говорил про жаворонка или про мышку, потому что вы видели меня торговцем или солдатом, но никак не юным натуралистом), я же принимал вас со всеми вашими родственниками и даже старой чужой бабкой. Когда я вернулся в 16 лет с синяком на шее, папа меня ударил. Потому что он знал, что этот синяк не от девочки Ляли. И даже не от тетушки Люси (Бао-дай). И синяк — горел как огонь. И все смотрели на меня косо. И так было всегда.
Иногда я загрызал на летнем отдыхе куру, и меня опять били.
В принципе куру мне было жалко.
Но это было выше меня.
...Вы говорили: любить — это значит любить полностью. А любили — на четвертинку. (Я же, не обремененный любовью, — смотрел на вас зорко и прощал вашу манеру любить кого угодно в моем обличье — кроме меня самого. И даже — по-своему был к вам привязан.)
Иногда я лежал на припеке, свернувшись калачиком и пытался дотянуться носом под свой воображаемый первый хвост.
Тогда меня уже били всей деревней.
...Каждый из вас имел семью, детей, второго какого-нибудь человека, люди сильно любят иметь двойников, свои половинки, составлять одно целое («...он мне как сиамский близнец, — говорили вы? Отлично. Можно я заведу такого же? Нет? Я так и думал), я же был всегда — постоянно — третьим.
Поэтому когда мои родители постарели, я не смог уйти от них.
Я тосковал на закате о фальшивой лисьей луне и какой-то не давшейся мне лесной любви, вы на закате тосковали обо мне. Вам стоило только протянуть руки — и вот оно ваше счастье. Мне вообще не нужно было тянуть свои руки и лапы, у меня на руках и лапах были вы, и вы плакали. Если я говорил, что собираюсь уйти от вас, вы плакали громче. Я оставался.
У вас было все, у меня — ничего. Только терпенье.
Поэтому я ушел на сто вторую китайскую войну — и там меня наконец-то убили.
— Расскажи мне все. Мне важна твоя честность. Где ты был на рассвете?
— Кур жрал.
— Не лги мне. Мне это нужно, чтобы я мог жить.
— А мне нужно, чтоб жить, не говорить тебе ничего. Может, если я скажу — я рассыплюсь в дорожную пыль, стану сброшенной мертвой шкуркой? Так уже было — с одной лягушкой. Все очень плохо кончилось. Для нее. Почему же твоя жизнь важнее моей?
— Потому что я люблю тебя. ...Нет, все равно скажи.
Отлично.
Отлично даже не то, что нам всем невыносима чужая настоящая жизнь (хотя мы и говорим: «Мне главное, чтоб ты был просто честным со мной, я смогу все пережить», а не можем пережить даже молчания), а то, что даже такую жизнь — при всей ее для нас невыносимости — мы хотим у другого отобрать, узурпировать, присвоить. Загнать в наши общие разговоры, обмусолить, исплакать, убить, сделать затхлой (его виной, нашей якобы великодушной, терпеливой мукой). Спрятать в баночку, поставить в подвал, налепить резиновым клеем этикетку «Его честность 2008, октябрь, перламутровое утро». Вместо того, чтобы просто закрыть на другого человека глаза.
И любить его бескорыстно. Почти не видя.
И кто-то еще после этого говорит, что можно любить — сильнее?

V.
Лиса-оборотень, привлекая чистого сердцем (разделив ложе с ни разу еще не источавшим из себя мужской силы, она бы приворожила его к себе и сочеталась с ним брачными узами, чтобы обрести бессмертие), обольстила шайку грабителей, чей старший главарь хотел сделать ее своей женой, но та полюбилась и второму главарю, и третьему, и четвертому, да и многим другим. Они стали ссориться между собой, никак не могли сговориться и потому решили привязать ее к большому дереву, а сами куда-то скрылись. Пять дней и пять ночей терпела она невыносимые муки, будучи верхней частью тела привязанной лианами к стволу огромного дерева, а нижней частью закопанной в землю. В лесу она умерла с голоду через несколько дней, а то и через полмесяца, но после этого душа ее благополучно переселилась в царство теней. («Путешествие на запад»).

В самый короткий день в году, в день зимнего солнцестояниия, мне исполнится сорок лет.
И у меня нет сил ждать еще десять, чтобы превратиться в человека.
У меня вообще больше нету сил ни в кого превращаться.
Ни в мальчика, ни в девочку, ни в женщину, ни в мужчину, ни в говорящего с Небесами, ни в старика, ни в ученого. Меня загнали в нору — из которой я могу только скалиться и лаять (впрочем, и лаять я уже не могу, только глухо ворчать оттуда — и защищаться: приседая на задних лапах, мордой к входу в нору, задом к глухой земляной стенке, — защищаться до последнего).
«...Когда кицунэ получают девять хвостов, их мех становится серебристым, белым или золотым». Это — просто прекрасно. Это — замечательный выход.
Хочу быть белым, золотым и серебряным.... Серебряным, белым и золотым....
Поэтому давайте считать, что вот эта пыльная грязная тряпочка с девятью хвостами — это мой вам подарок.
На шапку.
А чё? По-моему, вам идет.(с)Д.Воденников

Внутренняя мотивация активности, разделенность психической жизни на "жизнь внешнюю" и "жизнь внутреннюю", необходимость постоянно координировать два потока событий, происходящих внутри и вовне...


В психологии принятия решения есть термин "неоправданный оптимизм". В принципе, оптимизм всегда неоправдан, ибо по определению он предполагает успешный исход, когда шансы выпасть "орлу" или "решке" равны.



Другая иллюзия бессмертия – продолжение личности в продуктах деятельности, потомках, выращенных деревьях, построенных домах, написанных книгах. Подсчет удач и успехов, ощущение "не зря прожитой жизни", сознание личного бессмертия в результатах труда утешает.
Здания рушатся; вопреки фразе Булгакова, рукописи горят, древние картины (большинство) пылятся в запасниках и постепенно через десятилетия и века уходят из актуального сознания людей, из системы активного культурного человеческого обмена, приобретают лишь музейную ценность.


Дело не только в дилемме Эриха Фромма: "Иметь или быть". Суть в том: что значит "быть"?



До службы на флоте Джон – это Джон, после службы Джон – это бывший моряк.



Суть не в том, что человеку не следует добиваться достижения целей, а в том, что большинство из этих целей иллюзорны.

(с)"Варианты жизни" В.Н.Дружинин